Сергей Голомазов – российский режиссер, актер, профессор и художественный руководитель Рижского русского театра им.Чехова. Журналисты Radio Baltkom Олег Пека (ОП) и Евгения Шафранек (ЕШ), поговорили с гостем о театре, стоимости постановки, как отличить минимализм от жадности и чем вообще живет современный театр.
ЕШ: Признавайтесь, вы наш или их?
СГ: Ну да… да… (Смеется)
ЕШ: Вы слышали как артистично Олег Пека эфир ведет. Может ли он попасть в вашу труппу?
СГ: Ну давайте басню прочитаем и поймем
ОП: Я слышал, что поступить на курс можно до тридцати лет…
СГ: Мы набирали не курс, мы набирали подготовительное отделение. Курс мы, надеюсь, будем набирать в июне. И это молодые люди до 25 лет
ЕШ: Почему такое ограничение по возрасту? Это же эйджизм! Может быть, я хочу круто изменить свою жизнь и выйти на сцену
СГ: Не хочу вас расстраивать, но девушки набираются вообще, кажется, до 22 лет. И в этом есть ряд обстоятельств и ограничений вполне практического характера. Бывают, конечно, исключения, когда можно взять и достаточно зрелого человека.
ЕШ: Ну смотрите, молодые уйдут в декрет. А я нет! Я уже свою программу максимум выполнила. Как вам аргумент?
СГ: (вздыхая) Хорошо, договорились… Но вообще это будет бюджетный курс, где будут учиться молодые люди не только из Латвии. <...> И там могут учиться все, кто хочет посвятить себя профессии актера или работать, например, в российских, европейских и любых других театрах. Профессиональное качество я постараюсь обеспечить.
ЕШ: А после Москвы вам тут не скучно? Не хочется этой невероятной движухи, жизни, масштаба?
СГ: Точно нет. Я как-то в Москве ехал на работу и увидел большой банер, и там зафиксировано такое словосочетание: «Центр – там, где я». Поэтому, мне кажется, движуха, ощущение, что ты в эпицентре активной жизни – в голове. Вообще Рига удивительно театральный город и у меня нет ощущения, что я уехал куда-то из Москвы.
ЕШ: Для меня было удивлением узнать, что на премьеру один московский театр требовал от 70 до 350 евро. Латвийские цены просто меркнут по сравнению с такими суммами. Это Москва такая «жирная» или это нормальная цена за звездный состав?
СГ: Я могу сказать только одно: это абсолютный финансовый разврат. Потому что билет в театр, стоящий 350 евро, — бандитизм среди бела дня. Даже в прекраснейший, наилучший театр в Германии самый дорогой билет на премьеру будет стоить примерно 50 евро, если я не ошибаюсь. Если это, конечно, не касается какого-то очень дорогого, высокотехнологического американского мюзикла. Но я не знаю, что можно сказать по поводу билетов за 350 евро в драматический театр. Такой грабеж зрителя может позволить себе, видимо, только чванливая, богатенькая Москва…
ЕШ: Почему грабеж? В Москве количество людей с деньгами зашкаливает. Для них, вполне возможно, это нормальная цена.
СГ: Нет, дело не в этом, а в том, что театр – просветительское учреждение. Театр должен быть доступен для самых широких слоев публики. Русский театр, русский психологический театр, он по своей прекрасной гуманной традиции должен быть демократическим и общедоступным. Если билет стоит 350 евро, то могу сказать только одно: продюсер этого спектакля – рвач. Я понимаю, что вы зарабатываете бабки и рубите бабло, но надо и совесть иметь.
ОП: Нам часто привозят антреприза с дешевым юмором ниже пояса. И говорят, что это для широких слоев. Сейчас театр «Дайлес» как раз возмущался, что театр, как явление, уходит в такой ширпотреб, который не позволяет актерам раскрыться.
СГ: Считаю, каждый художник, каждый создатель театра, продюсер, руководитель театра или актер сам для себя определяет эту грань. Я так понимаю, что это зависит от очень правильной художественной позиции театральных людей, которые должны понимать, что театр ставит помимо антреприз для зарабатывания денег еще и какие-то художественные задачи. Если такого рода художественные задачи стоят, то, думаю, люди легко понимают и чувствуют эту грань. Что касается моего отношения к антрепризам. Театр может быть разным. Люди, в массе своей, ходят смотреть антрепризы «на двух стульях» с участием каких-то популярных киноперсонажей. И это было всегда.
ОП: Простите, но в спектакле «Медея» тоже два стула…
СГ: Когда я говорю «два стула» — это, конечно, в моем представлении несколько собирательное значение. А в «Медее» не только два стула. Там еще и станок. Но это не театральная бедность, не театральная скупость, а скорее, театральный минимализм…
ЕШ: Нужно еще отличить минимализм от скупости. Все, видимо, зависит от пиар-кампании.
СГ: Важно научиться отличать минимализм от бедности и продюсерской жадности. Все-таки зритель должен видеть на сцене какой-то придуманный художниками и режиссерами театра мир. И это очень важно. Дело не в том, что на сцене должны быть видны количество евро, потраченные на оформление или гонорары. Дело в том, что пространство обладает своей магией. Его надо как-то и чем-то наполнить, его надо как-то обжить, его надо как-то придумать. Можно сделать эскалаторы, как в «Почти счастье», а можно сделать минималистическую историю, как в «Медее». И это все тоже будет оформление. А можно завалить всю сцену и все равно останется ощущение пустоты и бедности.
ЕШ: И сколько стоит постановка «Почти счастье»? С эскалаторами, костюмами, со всеми делами…
СГ: От 40 000 до 80 000 евро.
ЕШ: Как складываются отношения с труппой Русского театра?
СГ: Я же давно сотрудничаю с рижским театром – с 1993-го года. Я всех знаю, меня все знают. И потом, перед тем, как появиться тут в качестве художественного руководителя, я выпустил, в общем-то, два успешных проекта: «Легенда о пианисте» и «Почти счастье». Так что мой приход был очень гармоничным. Роман с этим театром у меня уже много-много лет.
ЕШ: Волнуетесь перед премьерой или уже слишком хорошо знаете нашу публику, чтобы сильно нервничать?
СГ: Это не тревожность и не волнение, это премьерный психоз какой-то. И это, наверное, откуда-то произрастает, из недр наших страхов. Опасение показаться глупым, не талантливым и так далее.
ЕШ: Вы боитесь показаться глупым?
СГ: Да, есть такое. Глупым, нелепым, не талантливым, неуместным, бездарным, некрасивым. Это же обычно для человека. Что тут такого? Все, наверное, живут с этими эмоциями. Мы же зачастую выбираем себе профессию как раз для того, чтобы с этими глупостями справиться.
ЕШ: Заканчивается постановка. Вам аплодируют. А вы сидите и думаете: ай да Сережа, ай да молодец…
СГ: У меня есть проблема. Я человек в общем-то тщеславный, но совсем чуть-чуть. Меня как-то любовь публики и внимание со стороны зрительного зала вообще не трогают. Мне важно справиться с теми химерами и с теми барьерами, которые есть у меня самого.
ЕШ: То есть, если зал встанет и уйдет, или если зал встанет и зайдется овациями – вы себя будете чувствовать одинаково, если вам лично ваша работа нравится?
СГ: Нет! Во-первых, мне никогда не нравятся мои работы. Я их терпеть не могу. Но зал не может встать и уйти. Это же невозможно….
ЕШ: Мы же закрываем двери!
СГ: (Смеется) Да-да! Но в спектакль уже столько вложено сил, поэтому машина не может не поехать. Инженеры-то работали, шумеры-то колесо придумали. Поэтому с горки-то покатиться. Куда же денешься.
ЕШ: То есть, реакция публики важна?
СГ: Безусловно важна. Потому что это во многом как бы доказывает правильность того, что мы делаем. Если нет диалога со зрителем, если нет диалога с публикой, но это вопросы ремесленного толка. Это не вопросы тщеславия или желания себя погладить в тот момент, когда ты становишься свидетелем того, как твой спектакль принимается публикой. Это все-таки разные вещи.
ЕШ: Не обидно, что актеры всегда в центре внимания, а художественный руководитель всегда немного в тени?
СГ: (Вздыхает)
ЕШ: Как печально вздыхает Сергей….
СГ: Нет, мне правда внимание со стороны театральной критики важно только в силу того, что пишут о театре. Но я знаю режиссеров, которые погибать начинают, если к ним мало количество внимания со стороны окружающих.
ЕШ: Например, кто?
СГ: Если позволите, я не буду переходить на персоналии… Но это достаточно распространенный тип. Как только они чувствуют, что к ним падает интерес прессы, публики, общественности, зрителя, тогда они обращаются к помощи пиарщиков, которые устраивают вокруг их имени художественный, общественно-политический или сексуальный скандал. И внимание сразу начинает расти.
ОП: Например, женитьба на Собчак…
СГ: Ну условно говоря… Нет-нет! Я правда сейчас без имен и никого конкретно не имею в виду. Но мое личное мнение, что такое поведение неприлично. Когда это какая-то фигура в поп-культуре, ладно, понимаю, там свои правила игры. Но когда в это начинает играть интеллектуал, человек, чья стезя основана на мыслях, на смысле, на какой-то попытке серьезно разговаривать с публикой, со зрительным залом…
Не знаю, у меня есть стойкое ощущение чего-то неприличного. Мне кажется, мужчина, философ и интеллектуал не должен такими вещами заниматься. Но среди нашего брата это, к сожалению, такое явление достаточно популярно. Но каждый выбирает для себя то, что хочет. Но мне вся эта возня уже не интересна.
ОП: Сколько вообще премьер для театра нужно в сезон, чтобы, с одной стороны сохранить в репертуаре хиты, но и подогревать публику новинками?
СГ: Где-то пять в сезон. Это говоря о большой сцене, без учета всяких форматов малых сцен, включая экспериментальные и так далее.
ОП: Я как раз читал о том, что вы планируете ориентировать репертуар в том числе и на латышского зрителя
СГ: Вообще привлечь театралов. Вот начиная с «Канкуна» у нас вроде бы начало это получаться. И статистически видно, что пошла не только русскоговорящая публика, а вообще пошла самая разная публика. Те, кто раньше предпочитал нам другие театры. А в идеале, хочется, чтобы стали приходить и те, кто раньше вообще не ходил в театр. И для меня этот вопрос принципиален. И мы будем работать над этим.
ОП: А как соблюсти баланс? На что идут люди?
СГ: Да черт его знает. Это сложный вопрос. Мы в этом сезоне немного развернемся в другую сторону и отойдем от наших популярных жанров и тем. И после «Рождественского концерта» предложим довольно сложное меню, связанное и с песнями, и с «Братьями Карамазовыми», и с драматургией Миллера. Хочу посмотреть, возможен ли, в принципе, разговор на такие серьезные темы. И не с тремя зрителями, сидящими в партере, а все-таки со всем залом. Это своего рода эксперимент.
ЕШ: Художественный руководитель — это сочетание творчества и организаторских способностей. Выдыхаетесь? Руки хочется опустить?
СГ: Ой, театр – это вообще место постоянного стресса. Если в театре ничего не случилось, значит, театр закрыли. Там все время что-то происходит: не успевают поставить оформление, актер опоздал на полтора часа, кто-то заболевает, а кто-то в принципе в плохом настроении и так далее.
ОП: И последний вопрос, лично вам нравится, как представлен ваш театр в латвийском Оскаре «Ночь лицедеев»?
СГ: Все, что касается театральных премий, то объективности тут не жди никогда. Но я пока не очень хочу во все это погружаться. Я хочу сделать так, чтобы в репертуаре Рижского русского театре появились такие спектакли, которые фиг обойдешь. И если это получится, то подобная тема просто будет закрыта. Если и дальше будут обходить… ну, в конце концов, наша задача делать хороший театр. Все остальное не имеет значения.
заглавное фото: peoples.ru
